«В те годы часто возникали жуткие слухи, что Володя разбился насмерть в своем «Мерседесе», что покончил с собой, что его уволили из театра, а чаще всего, что он решил стать эмигрантом... Я пугалась, верила, потом перестала верить... Но не только у меня – у многих было предчувствие: вот-вот случится. Поэтому слухи эти так быстро облетали Москву. Говорили, что он пьет. Говорили, что ищет смерти, гоняя на машине. Говорили, что он исписался, что нет новых песен, что хочет уйти из театра... Но уж столько лет, столько раз говорили... Все равно это было неожиданно: смерть. Во всей своей громадной непоправимости. Смерть. Так мы все перед ней и останови­лись. Ничего не поняв. Никакие слухи, никакие предчувствия, ни знание – ничто не может к этому подготовить. Смерть нельзя понять. 25 июля 1980-го. Мы с Никитой были у моей мамы – смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха – его не было. Не дождались, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок – я думала, это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает. Он умер перед рассветом.

В сутолоке лиц, слов, встреч в эти дни проступило самое главное: это была огромная Смерть, ее хватило на всех, потому что его Жизнь была огромная. И еще одно: горе объединяет, все были вместе. Но «сердце рвется пополам, ты повернул глаза зрачками в душу». Вот этот взгляд в собственную душу. Каждый в свою. Каждый один на один с непостижимой тайной жизни и смерти. Со своими воспоминаниями. Страшно! И хочется быть с людьми, говорить. Преодолеть это одиночество.

Много-много людей, с кем-то я встретилась впервые, кого-то не видела лет десять...

«Я вернулся в театр», – сказал Колечка Губенко.

Седой Валя Никулин. Седой Жора Епифанцев. Совершенно седой Володя Акимов сказал: «Пойдем, тебя Марина зовет».

«Люся, сестра...» – сказала Марина.

У Артура Макарова лицо от напряжения казалось свирепым. Я плохо запомнила, что было в эти дни. Только лица.

Все спрашивали о сыновьях, как они. Я не знаю, как они. Я и сейчас не знаю, что они тогда чувствовали. Наверное, так же, как я, смотрели на лица. Наверное, так же, как все, смотрели в себя, в свою душу. Может быть, пытались понять, чем Володя был в их судьбе. Может быть, думали о том, как мало знали его. Очевидно, чувствовали себя чужими среди малознакомых людей. Очевидно, всеобщее внимание и сочувствие им были очень тяжелы. Я ничем не могла им помочь! Ребята должны были сами пережить и осмыслить все, что свалилось на них. И если для меня время, остановившееся в ту минуту, когда я услышала по телефону: «Володя умер!», как бы шло назад, уносило меня в прошлое, то им часы стремительно отсчитывали взрослость. Сквозь всю сумятицу чувств, сквозь отчаянную растерянность и одиночество я видела, что их уносит от меня, от моей любви, от детства, которое мне так дорого, дороже всего на свете. Нас несет в разные стороны. Где они? Что будет с нами? Вернется ли незаменимое счастье родства, понимания с полуслова, без слов? Потеряю ли я их, как потеряла Володю? И где-то на дне души теплилась почти неосознанная мысль о дочке, о Симочке. Она у меня есть! Она была далеко в это время – они с отцом отдыхали в Крыму. Но она – моя, со мной.

Все вернулось. Смерть не все возьмет, только свое возьмет».

Из книги «Факты его биографии». «Россия молодая», Москва, 1991 г.